Мы не можем предотвратить того, что он сделает сам с собой
– Хочу поговорить о кризисных историях: два подростка из благополучных, супер-понимающих семей взялись за руки и покончили с собой. Все было хорошо, ходили к психиатру, пили таблеточки, родители во всем поддерживали. И вдруг такое происходит. Получается, что мы не все можем предотвратить, не на все повлиять?
– Прыжок через пропасть – такую метафору психолог Эрик Эриксон предложил для подросткового периода. Прыжок через пропасть – по определению, такое занятие, в котором не может быть стопроцентной гарантии, что все благополучно закончится, и никакие врачи, никакие психологи тоже не могут дать гарантии, что все будет благополучно.
С этим тяжело смириться, потому что так всегда было, всегда подростковый возраст был возрастом риска и всегда проходил с некоторыми потерями для популяции. Нам тяжело это принять, у нас мало детей, мы не считаем подростка отрезанным ломтем, которого мы уже вырастили, а дальше пусть сам делает, что хочет. Это наш ребенок, мы переживаем за него. Поэтому мы уменьшаем все риски, как только можем, со всех сторон. А у него потребность, заложенная тысячелетиями, и она в том, чтобы испытать себя, чтобы рискнуть, встретиться с экстремальным опытом.
Эта потребность испытать себя – потребность подросткового возраста встретиться со смертью.
В архаичных культурах существовали обряды инициации, смысл которых был в том, что ребенок умирает и вместо него приходит другой человек – взрослый. Для того чтобы пройти этот переход, ты должен совершить путешествие в мир смерти. Поэтому там использовались и состояния измененного сознания, и достаточно тяжелые испытания. Это происходило с определенными потерями, потому что испытания были нешуточные, с серьезными реальными рисками для жизни и для здоровья. Поэтому есть этот заложенный в коллективном бессознательном сюжет об испытании, есть потребность узнать, чего ты стоишь, встретиться с нешуточной, реальной угрозой.
Такие желания вызваны еще и тем, что современная обычная жизнь полностью от этих угроз освобождена. Если вы живете в каких-то тяжелых бытовых и природных условиях, выживаете, то у вас нет необходимости специально что-то искать, вам и так приходится то и дело уворачиваться, чтобы уцелеть. Если вся жизнь подростков контролируется взрослыми, абсолютно стерильна и лишена опасностей (а все наше общество движется в эту сторону, чтобы избежать малейших рисков), то становятся популярными какие-то более экзотические способы испытать, узнать себя.
– Что с этим делать? Это заранее страшно.
– Ничего мы не можем с этим сделать, это потребность возраста. Если бы мы могли сделать с подростками все, что мы хотим, то, если честно, мы бы хотели, как в фильме «Матрица», сложить их в капсулы, чтобы точно все было безопасно, чтобы к ним шли по трубочкам полезные питательные вещества и в голову поступали знания для ЕГЭ. Чтобы они там лежали, а мы бы в это время не нервничали. Пока, скажем прямо, слава Богу, у нас такой возможности нет.
Поэтому наша задача, скорее, смотреть за собой, чтобы мы не очень теряли голову и оставляли ребенку пространство для того риска, который возможен. Потому что в своем эгоистичном желании не беспокоиться и не испытывать страх за ребенка мы перекрываем все возможности любой рискованной деятельности. Когда мы их перекрыли, то мы обнаруживаем с ужасом, что есть одна сфера, в которой мы бессильны – это причинение ребенком вреда самому себе. Мы можем его встречать около метро, можем возить его на машине, не пускать ни в какие опасные места, требовать от любой спортивной секции и лагеря полной безопасности и так далее, но мы не можем уследить за тем, что он сделает сам с собой. Он может это, и всё, мы тут бессильны, если только мы не готовы его запереть в психушку и не выпускать оттуда годами. Поэтому эта дилемма не только психологическая, но и этическая в том числе.
Пока общество не осознает, что долг взрослого человека – справляться со своей тревогой по поводу рисков, связанных с детьми, а не заботиться, прежде всего, о себе, перекрывая им все пути, никаких изменений с этой ситуацией не будет. Конечно, у нас всегда есть возможность все перекрыть. Всё, кроме одного – все крыши мы не закроем, все окна мы не законопатим.
– Если мы замечаем склонность ребенка к причинению вреда самому себе, подозреваем у него суицидальные мысли, необходимо вмешательство психиатра или не всегда?
– Грань между психиатрией и не психиатрией очень условна. Да, есть явные случаи, когда это носит характер бредовых идей и абсолютно точно улучшается от лекарств. Есть куча случаев, когда это совсем не очевидно. Иногда подросток делает это под влиянием импульса. Это вообще очень сложная сфера, но понятно, что риски эти высоки. Они высоки, в том числе, для тех детей, для которых родители сделали все, чтобы они были благополучны. И тотальный контроль и полное избавление от всех рисков в этом отношении не уменьшает риски, а наоборот, увеличивает. Постоянное требование от детей достижений, очень раннее вовлечение их в систему конкуренции, рейтингов, соревнований, олимпиад, учеба в престижной школе, установка «быть лучше других», страх разочаровать свою семью – это всё факторы риска.
Мои коллеги, которые работают в подростковой суицидологии, говорят, что до 2/3 контингента в их отделениях – это ученики самых престижных школ и лицеев. Понятно, что тут есть еще и социальный фактор. У этих детей более грамотные и заботливые родители, которые кладут их в больницу (обычно в эти отделения дети попадают уже после отчетливо высказанных намерений или даже попыток самоубийства). На кого-то просто не обращают внимания, пока он не прыгнет под электричку.
Тем не менее, вот эта борьба за достижения ребенка, борьба за то, чтобы он был лучше других, за то, чтобы он проявлял какие-то успехи, связанное с этим давление, эмоциональный шантаж часто оказываются для детей чрезмерной нагрузкой, и они не справляются. Они просто не знают, куда деться, как спастись. Так что в глобальном смысле это стратегия избегания – убежать из невыносимой, с их сегодняшней точки зрения, жизненной ситуации.
Бороться надо не с «Колумбайнами», а чтобы дети не были в аду
– После трагедии со стрельбой в керченской школе появилось много обсуждений, объяснений возможных причин, советов, что нужно делать, чтобы это предотвратить. Действительно ли можно что-то заранее увидеть и предотвратить, в частности, найти источник травли? Сейчас много говорят о влиянии компьютерных игр, фильмов, клипа какого-то рэпера, в котором была прямо показана стрельба в школе. Могут ли эти внешние факторы оказывать на детей такое воздействие?
– Тут много всего, и надо тоже понимать границы наших возможностей. Понятно, что статистически в большом числе случаев в прошлом таких стрелков имела место травля. И, конечно, надо с этим работать, хотя до проявления явной агрессии дети доходят в единичных случаях, а через травлю у нас проходит приличный процент детей.
С травлей надо работать, не для того только, чтобы не было “Колумбайнов”, а потому что дети не должны так мучиться. На одного ребенка, который взялся за топор, приходятся тысячи и тысячи детей, которые страдают, мучаются, мысленно берутся за топор, но никогда не возьмут его в реальности. Им хватает критичности и адекватности этого не сделать, но они живут в аду и мысленно много раз всех поубивали. Поэтому меня не устраивает такая логика: чтобы не было “Колумбайнов”, давайте бороться с травлей. Нет. Давайте бороться с травлей, чтобы у нас дети в аду не были. Если в итоге это снизит количество “Колумбайнов”, хорошо. Но не наоборот.
Что касается влияния рэперов, фильмов, компьютерных игр с подобными сюжетами, то тоже все наоборот: если это становится популярным, значит, оно отвечает внутреннему запросу. Когда у вас внутри нет желания всех поубивать, которое вызвано, в свою очередь, буллингом, одиночеством, отвержением, унижением, еще чем-то, то с чего вы будете играть в такую игру? Есть чем заняться повеселее.
– Вероятно, для того, чтобы ассоциировать себя со стрелком из клипа, нужна определенная психологическая почва. Если, я, например, смотрю такой клип, то мне страшно, потому что я, естественно, представляю себя сразу на месте жертвы.
– Есть люди, которые смотрят ужастики, потому что у них такой высокий уровень своей тревоги, что когда они посмотрели и побоялись там, их собственная тревога на этом фоне становится меньше. Или, наоборот, притупленность эмоций заставляет искать острых ощущений. Чтобы хоть как-то увлечься. Но если у вас нет в этом потребности, с чего вы будете себе причинять такой дискомфорт, вместо того, чтобы посмотреть что-то более приятное или осмысленное?
За любым вниманием к таким темам стоит какая-то потребность. Сейчас, например, в кино, в сериалах очень популярны образы психопатов – людей без совести, без сострадания, которые делают, что хотят, и при этом они очень привлекательные, умные, красивые, сексапильные и так далее (хотя реальные психопаты, прямо скажем, совсем не похожи на звезд кино). Почему это смотрят, почему это становится популярным? Ведь в мире шоу-бизнеса очень простая логика – если товар не покупают, его просто перестают производить. Если что-то существует, значит, это покупают, значит, на это есть запрос, по крайней мере, в той части, в которой есть свободный рынок.
– И чем объясняется такой запрос?
– Чем современному человеку так интересны психопаты, что он готов смотреть про их приключения сто серий? Значит, это кино отвечает на какую-то мою потребность, значит, это то, о чем я мечтаю. Я мечтаю о том, чтобы никого не бояться, чтобы никто не мог меня задеть, унизить, обидеть. Я мечтаю о том, чтобы не сочувствовать и не вовлекаться в проблемы других людей. Это какой-то ответ на чаяния современного человека, который замучился быть всем должным, перед всеми виноватым, быть постоянно уязвимым невротиком.
От того, что вы посмотрите фильм, у вас не появится потребность всех убивать, если у вас ее до этого не было. Скорее всего, вы даже просто не будете смотреть этот фильм, вам станет скучно или противно. То, что какие-то дети смотрят эти ролики или играют в эти игры – это знак, что у них не очень хорошо внутри. Им почему-то это нужно, почему-то важно, почему-то интересно, за этим стоит какая-то потребность. 999 детей из 1000 просто посмотрят, потом найдут какую-то другую опору в жизни, перерастут и забудут. Кто-то, может быть, возьмет топор, но не потому, что он посмотрел фильм, а потому, что у него уже было желание всех поубивать, а фильм или игра может подсказать форму – что надо взять именно топор, а не пилу.
– То есть это воздействует, потому что внутри у человека уже есть для этого почва?
– Да, и говоря о «пагубном воздействии» интернета или игр, мы меняем местами причины и следствия. У человека есть для этого почва. Она может быть связана как с травматичным опытом, так и с какими-то особенностями его психики, которая требует поддержки или, может быть, даже лечения.
– Теперь становится страшно отправлять ребенка в школу или в вуз, а вдруг что-то подобное произойдет. А вам не страшно?
– Страшно, я тоже тревожный родитель.
– Как бороться с таким страхом, что предпринимать?
– По-разному. Понятно, что тут более уязвимы те люди, которые очень сильно вовлечены в родительство, и для них это основное содержание жизни. Плюс еще по своей природе одни из нас более тревожны, другие – менее. Кому-то могут помочь определенные приемы совладания с тревогой, кому-то помогает то, что у него есть в жизни много всякого другого, и переживать ему некогда. Когда-то и таблеточки не грех попить, если очень сильная тревога, всякие бывают ситуации. Родителям тоже надо как-то о себе позаботиться.
– В США существуют инструкции, как распознать историю с возрастающей агрессией, на что обращать внимание. В них содержатся рекомендации: обратитесь или в полицию, или в администрацию школы, если вы замечаете определенные симптомы. Есть ли в России соответствующие механизмы? Например, мы видим, что подросток все время все читает про оружие, делает селфи с пистолетом и ведет себя очень неуравновешенно. Куда идти? В полицию? Просто отправят. В администрацию школы? Тоже вряд ли поможет.
– Администрация школы будет защищать, скорее всего и прежде всего, себя в этой ситуации и будет требовать, чтобы такого ребенка забрали из школы, чтобы он больше туда не приходил. Дальше охоту на ведьм тут легко раскрутить. Поэтому все-таки я считаю, что в этой ситуации нужно обращаться к помогающим специалистам.
– К школьному психологу?
– Нет, если такие откровенно тревожные признаки, то это должен быть клинический психолог, который как минимум должен провести первичную диагностику. Если у человека просто личный кризис, то клинический психолог может либо сам поработать, либо посоветовать обычного психолога или психотерапевта. Но в каких-то ситуациях он может сказать: «Срочно к психиатру». Или даже в больницу.
– Но ведь невозможно взрослого 17-летнего парня взять и силой отвести к психологу.
– Если он уже никому не верит, если он уже ото всех отгородился и глубоко ушел в это свое состояние, конечно, уже сложно. Но обычно первые проявления неблагополучия появляются раньше, в раннем подростковом возрасте, когда еще с ребенком можно как-то договориться, он еще слушается, его еще можно взять за руку и отвести.
– Допустим, учитель замечает, что в его классе есть трудный, какой-то странный подросток, и понимает, что что-то надо с этим делать.
– Если есть человек в школе, кто-то из учителей, с которым у ребенка хотя бы какой-то приемлемый контакт, нужно, чтобы он ему сказал: «Я вижу, что тебе нехорошо, что у тебя тяжело на душе». Не про то, что ты опасен для нас, а про то, что если тебе тяжело, с этим можно работать, этому можно помочь, нужно обратиться к специалисту, и тебе станет легче.
Но проблема в том, что у нас, к сожалению, по-прежнему очень часто к нервно-психическим заболеваниям относятся как к какой-то виртуальной реальности, когда ты можешь сам выбрать, это у тебя есть или нет.
– И говорят: «Соберись, тряпка!»
– «Соберись!», или «Не накручивай себя», или «Что ты выдумываешь!». Или, наоборот, наблюдается стигматизация, и человеку сразу приписывается ярлык «ненормальный». Конечно, в этой ситуации сложно.
Важно понимать, что эти состояния у подростка – результат его возрастных перемен. В период бурного роста может испортиться осанка, и многие дети начинают сутулиться, или у них начинается сколиоз. Так же точно и здесь, мозг – это просто орган, как и любой другой. И в развитии мозга может что-то пойти не так в этом возрасте, и это требует профессиональной помощи.
Подавляющее большинство детей благополучно выйдут из подросткового возраста, адаптируются к своему новому росту, к своему новому весу, к своим новым плечам и перестанут горбиться, займутся каким-нибудь спортом или танцами. 99% так и сделают, но у 1% проблемы с позвоночником останутся и будут серьезно портить жизнь. Точно так же и здесь. 99% выйдут из подростковых дисфорий, и с ними все будет хорошо. Но у 1% может все усугубиться. На самом деле там процент, конечно, выше, не такой маленький: у пяти или более человек из 100 проблемы могут быть более серьезные, и эти дети нуждаются в профессиональной помощи.
– В завершение, какой бы вы дали универсальный совет родителям подростков, в чем состоит их главная задача?
– Не чокнуться самим – вот главная задача. Скромненько. Если говорить более серьезно, то, действительно, во-первых, не разрушиться самим за время подросткового периода вашего ребенка, во-вторых, не разрушить отношения с ним.
Потому что все-таки очень важно, чтобы, когда ему будет плохо, он смог вам об этом сказать (и вы не были последним человеком, которому он про это скажет). Важно понимать, что с ним происходит, и, да, при необходимости иметь какие-то ресурсы и возможности, для того чтобы организовать профессиональную помощь. И иметь в своей голове поменьше предрассудков.